Сокровища Валькирии. Страга Севера - Страница 52

Он не успел даже понять, о чём говорит «папа», лишь посмотрел в его круглые, немигающие глаза, как вдруг кадр сменился летящим мультипликационным паровозом со звездой…

Надо было срочно установить обстоятельства убийства старика Молодцова! Дать задание дежурному помощнику… Полковник выключил телевизор, допил вино из стакана и пошёл к телефону. Взял трубку и снова замер: Юрий Алексеевич Молодцов — второй труп из бывших работников контрольно-ревизионной службы. Что это?! Стоит ему лишь нащупать конкретного человека, связанного с тайной исчезновения золотого запаса, стоит прикоснуться к нему, как происходит немедленная смерть. И это всё равно — самоубийство или убийство. Люди, способные приблизить его к разгадке тайны, немедленно погибают…

Что за этим стоит? Включается «самоликвидатор» или какие-то незримые силы, недоступные пока его пониманию?

Или он сам, как чёрный демон, приносит им смерть?..

Почему вокруг золота всегда течёт кровь? Да, был же какой-то профессор, говорил что-то, все смеялись… Почему над ним смеялись? Впрочем, теперь всё равно, Комиссар-то в руках! И Птицелов был в руках…

Полковник подошёл к зеркалу и, не включая света в передней, долго всматривался в тёмный портрет. Сумрак в стекле как бы убрал всё малозначащее и оставил лишь его образ — суровый, орлиный, гордый…

Птицелов говорил, что похож на птицу, только не сказал, на какую. Полковник вынул из заднего кармана брюк пистолет «ПСМ» — генеральский, никелированный, отвёл затвор, проверил, есть ли патрон в патроннике, и открыл небольшой металлический шкаф, вмонтированный в мебельную стенку. Там стоял личный карабин «СКС», охотничье ружьё и мощный итальянский арбалет. В отдельном запирающемся блоке он хранил патроны и служебный пистолет. Уже давно никто из посторонних не входил в его квартиру, а за два последних года, может быть, лишь Воробьёв бывал раза три. Не имело смысла ничего убирать, прятать, запирать под замок, но срабатывала многолетняя привычка, вживлённая в мышечную память. Полковник сунул пистолет в блок и вдруг увидел начатую пачку нитроглицерина. Кровяные капельки посверкивали на блестящей фольге — это всё, что осталось от Птицелова. Вот то гнездо, где была его последняя капля…

Будто зачарованный рубиновыми шариками, полковник вернулся в зал и налил полный стакан вина. Оно тоже напоминало кровь, только тёмную, венозную, обеднённую кислородом. Золотой ободок на стакане засиял, испуская на пальцы свет. Полковник одним духом выпил до дна и утёр ладонью верхнюю губу — усы после Чернобыля не росли, но и тут осталась мышечная память…

Усы у него когда-то были не чёрные, грузинские, а пшеничные, пышные, несколько даже карикатурные, и они, подобно губке, всегда впитывали вино. Ему очень нравились собственные усы, но не как предмет мужской гордости; они придавали его орлиному носу, да и всему лицу, законченность, создавали его образ, скрывая хищность птичьего профиля. И женщинам они нравились…

Полковник пересчитал кровяные шарики в упаковке — семь штук, точно патроны в револьвере. Яд мог быть в каждом. А мог и не быть ни в одном. Птицелов знал в котором или взял наугад?.. Что чувствовал в тот миг? Да, вспомнил про птицу, будто поймал скворца, держал в руках и упустил… теперь и полковник поймал скворца!

Он выщелкнул шарик, бывший в соседней ячейке с тем, что выбрал Птицелов. Сел плотно в кресле, расслабился и осознанно, будто перед броском, выдержал паузу.

И в тот же миг подумал, что у этого недоноска в форме ОМОНа усы отрастут ещё.

Капля упала на язык и, прижатая к нёбу, стала медленно рязмягчаться, будто сладкая, тающая во рту ягодка. Полковник раздавил её о зубы и остановил дыхание…

Грузная, цепенящая боль ударила в затылок, сдавила виски. И почти сразу же онемел язык. Волна бесчувственности скользнула с него в гортань и побежала к сердцу. Хотелось того дремотного состояния покоя, которое он испытал, глядя на свистящий запал гранаты.

Полковник инстинктивно обхватил ладонями голову, сжал её и замер, ожидая развязки. Боль поднималась в голове грибом ядерного взрыва, клубилась под черепом и заполняла его пространство. Гладкая кожа на затылке и темени омертвела, зато на ладонях стала болезненно-чувствительной, словно открытая рана…

И на этой очужевшей коже он ощутил рост волос! Они были совсем маленькие, топкие, но густые, и на ощупь кожа головы напоминала бархат. Изумлённый полковник приподнялся в кресле и вдруг обнаружил, точнее, осознал страшное, нестерпимое желание жить. Только бы эта рубиновая капсула не оказалась ядом! Он никогда не принимал нитроглицерина и совершенно не знал его действия. У полковника было хорошее, крепкое сердце…

Прошло секунд десять, долгих и каких-то свистящих, словно он прыгнул со скалы в пропасть и теперь ожидал удара о землю.

Ничего не случилось! А Птицелов, помнится, умер почти мгновенно. Боль медленно опала, рассосалась, разнесённая кровью по всему телу, но этот густой, едва ощутимый замшевый ёршик на голове остался. Он не поверил своим рукам, включил свет и всмотрелся в зеркало, однако ничего, кроме своих изумлённых глаз, не увидел. Тогда он принёс настольную лампу и осветил себя сзади. Кожа на голове заискрилась: волосы росли серебристые, совершенно седые, однако это ничуть не расстроило его. Пусть хоть зелёные растут! Полковник приблизил лицо к зеркалу и стал ощупывать подбородок, верхнюю губу под носом, — и тут бабья, гладкая кожа стала замшевой, как у созревающего подростка…

* * *

За эту ночь волосы выросли на два миллиметра и, мягкие, бархатистые, были видны без всякого дополнительного освещения. Когда он утром посмотрелся в зеркало, то отметил, что похож на небритого, запившего горькую мужика. Глаза тоже были похмельные, красные и воспаленно поблёскивали.