Сокровища Валькирии. Страга Севера - Страница 125

125

— Ура! — отозвался он вслед отъезжающей машине и вскинул посох.

«Линкольн» унёсся во тьму, разрезая её лучами фар. Когда исчезли из виду задние габаритные огни, Мамонт поднял с земли волчью доху, набросил на плечи и стал подниматься по высокому откосу к железнодорожному мосту. Путь на восток начинался на той стороне Волхова…

Железные дороги стягивали землю, как незримый главотяжец голову, и, наверное, лишь потому человечество не потеряло ещё способность ориентироваться и передвигаться в пространстве. Люди тянулись к стальным магистралям, как когда-то тянулись к рекам и обживали берега; глубинная территория пугала человека, утратившего естественные земные и высшие космические Пути. Боязнь неизведанного пространства удерживала его вблизи грохочущих железом дорог, с которых невозможно было свернуть, не потерпев катастрофы. Благие намерения сковывали человеческую исконную страсть к свободному движению; физическая скорость преодоления пространства подменяла истинную, соразмерную с человеческой жизнью. И как следствие, резко сократилось и Время, и Пространство — народам становилось тесно на земле, хотя огромные территории оставались пустынными, безлюдными, как и несколько тысячелетий назад.

Жизнь вдоль искусственных магистралей на планете не обладала житийностью и быт — бытием…

Сучковатый посох неведомым образом точно нащупывал впереди дорогу даже в том случае, когда Мамонт шагал по тёмным, сырым лесам. Оторвавшись от железнодорожной магистрали, он ощутил наконец полное одиночество и благодатный покой. Правда, составы всё ещё громыхали где-то слева, но больше не тревожили; шумный стальной мир существовал сам по себе…

Время от времени Мамонт вскидывал голову и отыскивал по звёздам восточное направление, хотя в этом не было никакой нужды: неведомым внутренним чутьём он точно выдерживал путь.

Вместе с восходом солнца слетела лёгкая сонливость, ноги стали легче, а главотяжец уже почти не ощущался, опутанный лесной паутиной — следами прошедшего бабьего лета. Мамонт шагал без всякой дороги, от жнивья до жнивья, от увала к увалу, мимо тихих полупустых деревень, пересекая просёлки, ручьи и мелкие речки. Полегчавший посох отмеривал сажени, веселил руку и, словно намагниченный, всё тянул и тянул вперёд.

Часто под ногами он замечал следы зверей, лосиные тропы, дорожки, набитые коровьими копытами, однако не встречал ни единого человеческого следа. Лишь однажды за целый день неожиданно встал на пути каменный скотный двор, выстроенный на отшибе утлой деревеньки. Огромный, приземистый сарай располагался поперёк движения и утопал в навозной жиже. Можно было обойти его стороной, но Мамонт, повинуясь внутреннему ощущению пути, пошёл через грязь, влез в окно скотника и, ступая мимо тёплых коровьих боков, миновал и эту преграду. Волчий запах от дохи, похоже, не выветрился, и коровы заметались на привязях, загремели цепями, и протяжный рёв ещё долго слышался за спиной.

И только вечером, на закате, когда впереди оказалась широкая река без мостков и бродов, но с багровым солнечным следом, соединяющим берега, Мамонт увидел человека — первого за целые сутки пути! Высокий седой старик занимался делом странным — кормил огромную стаю диких гусей. Он ходил по берегу с мешком и щедрой горстью разбрасывал зерно. Птицы без всякой опаски окружали человека плотным широким кольцом, орали, лезли друг на друга, хватая корм, а он спокойно, даже меланхолично опрастывал мешок за мешком.

Мамонт направился к нему, обнаружив, что осторожные птицы совершенно не боятся и его, с неохотой уступая дорогу.

— Ура! — сказал Мамонт осипшим от долгого молчания голосом. — Я Странник.

— Ура, — отозвался старик, занятый делом.

Гуси бились о ноги, жадно поглощали корм и своим ором заглушали голоса. Наконец старик вытряс на землю последний мешок и взглянул на Мамонта:

— Вижу, что Странник… Но дальше пути тебе нет. Снимай главотяжец!

Ступить было невозможно ни назад, ни вперёд: вокруг плотно сидели тысячи птиц и их шевелящиеся спины покрывали землю…

— С лёгким паром! — усмехнулся Воробьёв и распахнул дверцу машины перед Арчеладзе. — Прошу, генерал!

Полковник не обратил внимания на иронию, сосредоточенный и мрачный, оттолкнул Воробьёва и сел за руль.

— Повтори-ка последние слова Нигрея.

— Последние слова?..

— Записанные у тебя на автоответчике!

Воробьёв наконец заметил взрывное состояние шефа и произнёс насторожённым голосом:

— «Передай шефу… снова был в музее одного художника… Клиент прежний. Едем в аэропорт Шереметьево…»

— Куда? — вскинулся Арчеладзе.

— «В аэропорт Шереметьево, — сказал Воробьёв. — Всё повторяется».

— Что повторяется?

— «Всё повторяется», — процитировал он. — Так в записи… Нигрей сказал.

— Теперь понятно, — выдохнул полковник и погнал машину под склонённую рею шлагбаума. — Зямщиц встретил в Шереметьево нового миссионера… И привёз его сюда! Всё повторяется…

Оставив позади охраняемую дорогу — подъезд к правительственным дачам, Арчеладзе остановил машину на обочине и уткнулся лицом в руль.

— Ну, с-суки, вы у меня поплачете! Я вам устрою баню! — сквозь зубы выдавил он.

— Что случилось, Никанорыч? — встревожился Воробьёв.

— Нигрея застрелили… Не могу! Садись за баранку!

Они поменялись местами и несколько минут сидели молча.

— Куда едем? — наконец спросил Воробьёв. — Не стоять же…

— Витька видел миссионера, потому и хлопнули, — тяжело проговорил полковник. — И «папа» видел… Но договориться с ним не смог. Ух, с-суки… Не прощу им Витьку! Ещё бы Капитолину вырвать у них! Развязать руки…

125